Эфемерная паутина взаимных отсылок, инспираций и глитчей, засветок и ускользающих обменов смыслами отражает работы друг в друге и стягивает их в проект. В его основании плещется лава личного опыта, обжигающего интенсивностью и открытого отчуждающей размерности универсального. Воплощение проекта потребовало от Лизы новой устойчивости, смещенной с инсталляции и объекта на состояние и процесс. 

Внутренняя эволюция разворачивалась стремительно: от статичной медиации актуальных смыслов в скульптуре, формами которой Лиза виртуозно оперировала — к перформативной динамике видео, без которого она благополучно обходилась. Скульптура переносила ее в ландшафты открытого смысла, находившего формы. Там слова осыпались, как высохшие лепестки: чрезмерность артикуляции как бы освобождала Лизу от необходимости продолжать ее, отменяла необходимость говорить и становиться видимой, — скульптура охраняла от длительности артикуляции. Видео же, прорастая из видимости и присутствия, потребовало ее.

Изгнание из рая статичной репрезентации и погружение в ад чуждого медиума взломало замороженный страх и заставило Лизу двигаться в сторону его роста, к неотвратимости столкновения с ним. Это движение, отмеченное бесстрашием, ломало границы и осциллировало между стиранием себя и усилием к цельности; тьма, ускользавшая из объятий, истощала гостеприимство к невозможному. Лизу интересовали медиации скрытых напряжений социального тела, способ сфокусировать их и предъявить в цельном экспозиционном высказывании. Видео было не просто еще одним выразительным инструментом, а единственным ответом на этот поиск. 

В экспонированных работах эти невидимые напряжения накапливаются в исполнительских интерпретациях предложенного Лизой взаимодействия — фрагмента коммуникативной ситуации. Базовая конструкция диалога манифестируется в произведении, собирает его структуру и рецепцию и умножается в серии, где эксцессы, отклонения и разрывы социальной коммуникации проявляются и становятся видимыми. Общая рамка, в каждой серии своя, схватывает в чувственном знаке эмоциональную топологию социальной ткани — всегда более замысловатую и прихотливую, чем координаты, в которых она разворачивается. Удержанием фрагментированных смыслов произведения сообщают о неуловимых предметах — о разговорах, покинутых пониманием, но зачем-то длящихся, и о непонимании, не желающем отступать перед настойчивым усилием диалога. Ясная унифицирующая рамка переводит знакомые минималистские коды Лизиной эстетики в темпоральные режимы видео. 

​

1. 

Ключевая в экспозиции и важная для Лизы работа «Я здесь» документирует ее перформанс — получасовой монолог в бескрайнем пустом ландшафте среди мутной белизны снега и неба. 

Пустая сцена абстрактной зимы без людей и темпоральных опор отсылает к опыту скорее проживания длительностей, чем дистанций — к сетевым чатам, VR/AR, к сновидениям, фантазмам и манифестациям бессознательного, где речь, текст или код коммуникации есть одновременно и сцена действия, и само действие (обычно вне времени, как отмечал Фрейд). Голос Лизы — мы слышим только его — заполняет white box заснеженного ландшафта 

резонансом с ним и нескончаемой длительностью диалога с невидимым собеседником. 

Подразумеваемые диалогом ответы, видимо, едва различимые из-за расстояния, мерцают и теряются в белом шуме, и Лиза аффектированной артикуляцией на пределе голоса борется с пространством и непониманием, превращает дрожь иллюзорной агентности в присутствие и реальность ответов. Фантомность собеседника, все более очевидная, неумолимо подтачивает диалог, и Лиза настойчиво восстанавливает его осыпающуюся цельность острым переживанием невидимого другого и интенсивностью разговора с ним. 

Нас настигает странная раздвоенность: мы верим Лизе, не веря в реальность ее собеседника. Верим, вопреки молчанию пространства, что она видит его, он слышит ее. Крик Лизы удерживает иллюзию от разрушения, и диалог продолжается. Убедительность иллюзии сметает аргументы как мусор, сминает здравый смысл, ослепляет реальность, спасая ее от стыда за нищету фактов. Крик подчеркивает проблематичность коммуникации и невозможность быть услышанной, но также эмоционально захватывает нас чем-то вроде трансгрессивного удовольствия или готовности если не к подчинению, то к аффективному резонансу за пределами понимания, заставляет вспомнить моменты абсолютной чувственной полноты и насыщенности миром. 

Камера переключается между планами, показывает необъятность пространства, взгляд осваивает его масштаб. Лиза исчеза­ет в пустом до горизонта ландшафте, последняя на планете. С замершего склона на общем плане скатываются комочки глины, возможно от крика, отзываясь тревожащим чувством сайт-специфичности перформанса в бесконечном пространстве, необъяснимо покинутом людьми, — и заполненном теперь одиноким голосом в поиске собеседника в надежде донести непроницаемый смысл. Его темнота настойчиво репродуцируется, как колония непостижимых фоссилий, нейтрализуясь исполнением и постепенно накапливаясь, длится в лакунах и зияниях иллюзорного диалога.

Только ли непонимание, всегда относительное и локальное в высказывании, питает его настойчивую длительность? Из диалогов и чатов с близкими Лиза извлекла моменты непонимания — подмены контекстов и смыслов, манипуляции эмоциями, чтения ненаписанного etc. — и соединила их в текстовой сборке. Исполнение превращает рассыпающуюся ткань из фраз без контекстов и внутренних связей в вязкую перформативную субстанцию (тело разнообразных синтезов). Каждая точка ее движения сохраняет непонимание в его собственной структуре, где оно открывает тотальность в пространстве до горизонта, и абсолют — в иллюзии на пределе недостоверности и контроля, всемогущей, как взломанный голем. Липкая агентность иллюзии подчиняет недостоверности и двойственности критические интерпретации и позиции взгляда, внедряет сомнения в полноте видимого и дополняет эту неполноту иллюзией. Событие продолжается между длительностью и отсутствием времени, недостоверностью и эмоциональной убедительностью, иллюзией и сверхреальностью, радикально проблематизируя все грани и аспекты взаимодействия. Часть разрывов создает само перформативное исполнение, уточняя в спонтанной рефлексии момента свое концептуальное основание и рамку. 

Но куда так настойчиво пробиваются эти послания? Не бывает же коммуникации без адресата, хотя Лизе почти удается убедить нас в обратном. Возможно ли, что разговор с призраком, в своей аффективной длительности чрезмерный и неполный одновременно, адресован реальности? Но зачем? Чтобы обмануть нас, считающих себя ее агентами? Или действительно найти выход за непроницаемую границу? Голос пробивается к реальности, надеется удержаться в ней, повторяя с нарастающей громкостью: «…слышишь, ты слышишь меня? Я здесь», — сознание сопротивляется размыванию. На тех же баррикадах субъективность отстаивает свои границы, возвращая чужие фразы, аффективно присвоенные в герметичной иллюзии, вневременной свободе и потенциальности языка, где заблокирована агрессивная инерция непонимания и стерты его симптомы.

 «— Давай это сделаем!» — кричит Лиза. Но кому, кому? Ну, как бы себе. Из собственного прошлого. Кричит чужими словами, видимо, неправильными, раз они здесь — вместо чего-то другого, правильного. Но тогда мы их не услышали бы. И не отметили бы прихотливую темпоральность непонимания, в которой одинокий голос в пустоте настоящего сплетает разные слои прошлого.

Скульптура так не умеет, надо признать.

 

2.

Видео «единственной возможностью спастись от исчезновения становится переход в другого человека» — как будто ролевая инверсия первого: не Лиза читает, а ее читают: люди в кадре читают письма, написанные Лизой по их просьбе. Больше года назад она сообщила в Stories Instagram, что напишет каждому, кто в ответ пришлет видео, как читает ее письмо. Получить письмо захотели 73 человека, 26 прислали видео. Исток этого проекта Лиза описывает в письме №60, которое читает Валентин Дьяконов — единственный средний план, профессионально выстраивающий дистанцию к зрителю и собственно чтению и исключающий рамку доверительной рецепции, характерную для остальных сюжетов этой работы. 

Письма Лизы впускают рефлексию и для многих становятся ею перед камерой, в моменте отождествления читающего с письмом. Иногда это так заметно и сильно, что кажется чудесным разрешением долгой терапии в процедуре чтения, освобождающей компенсацией за рутину повседневной борьбы. Письма удивительным образом становятся собственными признаниями читающих, чтение — их рефлексией и опытом рождения разных форм вдохновляющего взаимодействия, возможно, апроприации, — опытом, встроенным в саму структуру работы: художница предъявляет видео своих адресатов, а они демонстрируют свое медиальное присутствие в ее произведении, свои минуты славы. 

Воспроизводимая адресатом сцена письма из презумпции отождествления с повествованием и почти присвоения возвращается к своему изначальному авторству, после чего предъявляется. Лиза тут как бы цензурная инстанция — разрешает нам все увидеть. Цензор же всегда невидим, он воплощает власть как естественную силу вроде закона природы, проявляющую себя при необходимости и словно не существующую вне этих эффектов. 

В проекте Софи Калль «Береги себя» (2007) женщины разных профессий читают последнее письмо ее бывшего любовника и наполняют опустошенную риторику собственным опытом, обнажая в разрывах лингвистической ткани, самой субстанции письма, в напряжениях и зияниях коммуникации непреодолимый разрыв между людьми. 

Видео «единственной возможностью спастись от исчезновения становится переход в другого человека», как, впрочем, и все работы Лизы в этом проекте — это в большой степени опыт, независимо от того, как он воспроизводит себя в актах высказывания. Письмо как будто нарциссически возвышает его, возможно, отчасти нейтрализуя присвоением адресата, но больше — дополняя и переписывая опытом другого. 

​

3.

Третья часть экспозиции — «условия отсутствия», серия фотографий с исчезающими портретами. На предложение сфотографировать всех желающих откликнулись незнакомцы, они болезненно нарушали дистанцию и общались, как лучшие друзья. Лиза перестала ходить в гости и стала встречаться в людных местах. Она просила закрывать глаза и делала несколько снимков. Оставалось только присутствие, как в социальной реальности города, где встречи многочисленны и случайны, а добровольная блокировка зрения защищает от активности постороннего взгляда. 

Портреты случайных моделей существуют на грани обнаружения, переступают ее и потом засвечиваются — следы присутствия людей растворяются в потоках света. Стирая портреты, Лиза направляет их в изначальную неизвестность, где они были до встречи с ней и куда теперь возвращаются. 

Возможно, они возвращаются в неизвестность произвольного невидящего присутствия, в его полную прозрачность в потоках света и абсолютную социальную и цифровую видимость, открытую для контроля. Напоминает ли это условия отсутствия или всего лишь предъявляет факт повседневной реальности? Конечно, наблюдение с непрозрачными целями требует личного отношения к этому факту и к наблюдающим, что политизирует повседневность, но не меняет ее. 

Возможно, ее меняет художник. Его отношения с повседневностью и взгляд на нее и одновременно из нее указывают всегда меняющееся и никогда не фиксированное место этого взгляда. Возможно, «условия отсутствия» — это не только исчезающие в свете портреты незнакомцев, но также саморазоблачение взгляда и отношений художника с повседневностью, подвижных и меняющихся вместе с ней.

 

Александр Евангели, куратор проекта